МЫ В МОСКВЕ. 1943-1945

МЫ ЛЕТЕЛИ в огромном самолёте «Дуглас»^[1], который папа и его экипаж перегоняли на фронт. Мы были единственными пассажирами, сидели на скамьях, расположенных по бокам фюзеляжа. В хвосте лежал наш багаж — всего навсего один тюк — это была мамина заслуженная швейная машина. Она была завёрнута в бабушкину перину и в наши зимние пальто — всё, что у нас осталось после двух лет жизни в Сибири.

Самолёт шёл очень низко, как нам казалось, чуть выше верхушек деревьев. Под нами была тайга, не было ни деревень, ни какого-нибудь жилья, ни дорог. К вечеру подлетели к Свердловску, приземлились, нас проводили в маленькое помещение — комнату отдыха лётного состава. Там показывали захватывающе интересный фильм — «Таинственный остров». Мы расположились на полу, на рассвете за нами зашёл папа, мы поднялись в самолёт и полетели дальше. Папа разрешил мне зайти в кабину и стать за его спиной. На нем были наушники и шлем, который он не снимал, даже когда выходил в салон. Он сидел за штурвалом в спокойной свободной позе. Справа от него сидел ещё один лётчик — второй пилот капитан Берёза, очень приятный весёлый украинец. Он часто к нам выходил, смеялся и шутил. Очень он нам нравился.

В центре самолёта наверху был колпак из бронированного стекла. Это была турель, место для стрелка. По моей просьбе Берёза подсадил меня на лямки, я уселась в турель, потрогала пулемёт, стала вертеть головой. Тут самолёт провалился в «яму», я треснулась головой о пулемёт и повредила передний зуб. Охота крутиться в турели пропала.

Бабушка предложила нам поесть бульон с хлебом, достала термос, взяла у лётчиков чашки. Вдруг у мамы скривилось лицо, она замахала руками. Мы онемели. В чем дело? Неужели в этом термосе наша Задрипка? Никто не стал есть этот суп, бабушка отдала его лётчикам.

Наверное, мы после бессонной ночи уснули, потому что я больше ничего не помню. Вдруг мы оказались на лётном поле, нас посадили в виллис^[2] и отвезли в коттедж, который стоял на берегу широкой реки. Утром всё выяснились. Папа привёз нас в Переборы, посёлок на Волге под Рыбинском. Там стояла 36-я авиадивизия дальнего действия, папа был заместителем командира этой дивизии по боевой части. Мама нам объяснила, что Москва все ещё на особом военном режиме, действует система пропусков, и нам придётся ждать в Переборах оформления наших документов.

Папа продолжал руководить полётами, совершал вылеты сам. Полёты дальней авиации совершаются ночью. Основная цель — промышленные районы далеко за линией фронта, бывают и другие цели. Ночные полёты называются «слепыми», лётчик не видит земли и ведёт самолёт по приборам, на высоте 8000 метров. Каждую ночь над аэродромом стоял гул самолётов, мама очень нервничала, не спала. Утром, когда после выполнения заданий самолёты садились на аэродром, папа приезжал домой, ложился ненадолго отдохнуть, после обеда опять уезжал на аэродром. Эти несколько часов мама сторожила его сон, мы ходили на цыпочках, разговаривали шёпотом. В Переборах мы увидели, какую напряжённую работу ведёт папа, как опасны и рискованны боевые полёты лётчиков.

Мы находились в Переборах в течение месяца. Всё это время погода стояла солнечная, но уже в начале сентября было прохладно и ветрено, вода же в Волге оказалась такая холодная, что от намерения купаться нам пришлось отказаться. Наш коттедж стоял на высоком берегу, открытый всем ветрам. Позади его было довольно большое поле сахарной свёклы, за ним в лесу недалеко от опушки мы обнаружили небольшой зелёный самолёт, он уткнулся носом в землю, хвост был поднят, крылья надломаны. Я залезла на крыло, затем в кабину, она была пустая, никаких приборов не было. Мы с Майей решили, что лётчик наверное был вынужден посадить самолёт на лес, как когда-то это сделал папа на своём бомбардировщике. Рассказали о своей находке папе, он рассердился на нас и маму и запретил нам отходить далеко от коттеджа, ведь рядом находился лагерь немецких военнопленных, они ремонтировали аэродром и, кстати, это они построили на берегу несколько коттеджей, в том числе тот, в котором мы поселились.

Дальше свекольного поля мы теперь не ходили, домой приносили толстые длинные клубни сахарной свёклы, бабушка резала их на равные дольки и пекла на про́тивне в духовке. Как же это было вкусно. Почти каждый день мы ели рыбу. С Волги приносили большие рыбины, солдаты глушили их гранатами. Однажды притащили огромную щуку, она была снулая, я дёрнула её за хвост, она не шевельнулась, зубастая пасть была открыта. Зачем-то я сунула в эту страшную пасть палец, щука вдруг сомкнула челюсти, бабушке пришлось раздвигать их ножом. Мой палец был в крови, бабушка обернула его подорожником, обвязала чистой тряпочкой, пошептала, рана быстро зажила. Что касается брата, то мы его вообще не видели — он пропадал на аэродроме, там, по-моему, и ночевал.

Однако наша вольная жизнь скоро кончилась. К маме пришла серьёзная немолодая женщина, представилась местной учительницей, сказала, что видела у дома двух девочек, которые почему-то не ходят в школу. Мама оправдывалась тем, что о местной школе не знала, сейчас же велела нам собираться и повела нас в деревню. Деревенская школа находилась в бревенчатой избе, состояла из одной классной комнаты, сеней и пристройки, где проживала учительница. Классная комната была просторная, окна большие, но доска не висела на стене, а стояла на двух столбиках и крепилась на шарнирах, писать на ней можно было с обеих сторон. Это было важно, потому что в классной комнате занимались ученики сразу двух классов, для каждого класса был своя сторона доски. Занятия шли в две смены, наша учительница вела все четыре класса. Учились мы в деревенской школе совсем недолго, но у нас о ней и об этой учительнице остались самые приятные воспоминания.

Наконец наши документы были готовы, почему-то Наташе в пропуске отказали. Но не такова была наша Наташа. Если у неё нет пропуска, значит она попадёт в Москву без пропуска — хотя бы на один день. Мы опять полетели на Дугласе, сели на Центральном аэродроме, который находился напротив Петровского Дворца, практически рядом с нашим домом. Мы забрались в полуторку, Наташа закуталась в кусок брезента, мы к нему на всякий случай прислонились, но часовой пропустил нашу машину без осмотра. Через несколько минут мы были у нашего прекрасного дома. Правда, штукатурка на фасаде кое-где обвалилась, в парке росла капуста, окна были крест-накрест обклеены бумажными лентами, но всё равно это был настоящий маленький дворец.

Электричество в Москве не отключали, но лимитировали, поэтому в коридорах (они не имели окон) было хоть глаз выколи. Папа светил фонариком, скоро мы были перед нашей квартирой. Мама достала ключ, мы вошли в комнаты. Всё было так, как два года назад, когда мы с печалью в сердце и страшась будущего отсюда уходили. Кажется, даже пыли на мебели не прибавилось, и наши куклы всё также лежали на наших кроватях. Ну что ж, мы дома, надо налаживать жизнь. Майечке (она совсем не выросла) оставили её детскую кроватку, моя кровать стала мне мала, её убрали, на её место поставили узенькую железную кровать для бабушки, мне вечером постелили раскладушку. Володя остался на своём старом диване. Как хорошо!

На следующий день папа явился в штаб с докладом, вечером простился с нами и вылетел на фронт, забрав с собой Наташу. Она стала работать поваром в столовой командного состава, потрясая всех фирменными мамиными блюдами — прозрачными, как слеза, бульонами, воздушными пирожками, сибирскими пельменями — да мало ли что ещё Наташа освоила на маминой кухне.

Утром мы проснулись от звона трамвая. Как приятно было слышать этот знакомый звук. Хотелось скорей на улицу, вновь увидеть Москву. Мама и бабушка уже успели оборудовать кухню — на огромном мраморном подоконнике в коридоре перед нашей дверью стояли давно забытые предметы — уродливая керосинка и красивый бронзовый примус, на котором кипел чайник. Нам дали по стакану чая и по куску хлеба, смазанного жидкой американской сгущёнкой. Теперь — скорей на двор. Перво-наперво доставили себе удовольствие — прокатились на трамвае (билет стоил 15 копеек). Трамвайные вагоны были тёмно-красные, блестели как лакированные, деревянные сиденья — прочные, матерчатые поручни — крепкие. На передней стенке была прикреплена металлическая планка с датой изготовления вагона — 1914.

Перед Белорусским вокзалом мы вышли из вагона, назад пошли пешком по знаменитой Ленинградской аллее. От Белорусского вокзала и дальше, почти до Всехсвятского (так тогда называлась местность от метро Аэропорт и дальше за Сокол) тянулись две параллельные аллеи, в три ряда росли крупные пышные деревья. Позднее после расширения центральной проезжей части осталось только два ряда. Земля была неасфальтированная, идти было приятно, как по лесу. На нашей улице, как и сейчас, было три ряда дорог — посередине асфальтированная, с двусторонним движением, а те, что шли вдоль домов — боковые, мощёные булыжником (теперь даже не верится), были односторонние. Машин было совсем немного, в основном окрашенные камуфляжным цветом эмки, виллисы и полуторки. Совсем редко на большой скорости проскакивали высокие чёрные легковые автомобили, похожие на кареты, у них был странный, похожий на вой сигнал — а-ы-а. Позже нам сказали, что это были правительственные машины, и что в такой иногда в Кремль ездил из Петровского Дворца командующий АДД Голованов.

Людей на улице было мало. Все мужчины одеты в полевую военную форму, т. е. звёздочки и знаки различия были из темно-зелёного сукна. У многих были следы ранений — бинты, костыли. Девушки и молодые женщины были худоватые и бледные, тем не менее прифранченные — в велюровых шляпах наподобие беретов, в пальто с подложенными по моде плечами и утянутыми талиями. Все были напудрены, с ярко накрашенными губами бантиком, брови в ниточку подведены чёрным карандашом. Мы позже узнали, что на Башиловке (ул. Правды) при бане была парикмахерская, где брови подбривали и красили какой-то химической смесью. Проходили строем девушки в армейской форме, они были в синих беретах, брезентовых сапогах. На крашеных ровесниц поглядывали с завистью, им, наверное, краситься не разрешали. Они были упитанные, а некоторые даже полненькие — большая в то время редкость.

Дома стояли какие-то обшарпанные, их давно не ремонтировали, некоторые всё ещё были покрыты маскировочной краской,— наш район, где был расположен огромный авиационный завод, в первые месяцы войны немцы неоднократно пытались бомбить. Витрины магазинов были пустые, стекла мутные, только в булочной напротив, куда нас прикрепили, в витрине лежали три муляжа из папье́-маше́ — батон, бублик и крендель. Везде были видны следы войны. На фоне запущенных домов выделялся нарядный, ухоженный знаменитый «кружевной» дом. Вся Москва его так называла. Его построили совсем недавно, уже во время войны, на том месте, где раньше, помнится, была стоянка извозчиков с пролётками^[3] (тогдашних таксистов).

В общем, впечатлений было в избытке. Но главное чувство, которое нас переполняло, было счастье. Мы в Москве, мы вернулись домой.

В нашем доме было очень холодно. Старинная котельная топилась углём, который жёстко экономили, следили лишь за тем, чтобы не замёрзли и не лопнули батареи центрального отопления. Так было во всех московских домах. Мы попробовали обогреваться электрическим обогревателем-рефлектором, но не получилось. Если лимит перерасходовать, то электричество могли отключить во всём доме, от рефлектора пришлось отказаться. Мама купила печку-«буржуйку» — сооружение, известное ей ещё со времён гражданской войны — это была обыкновенная железная бочка с двумя отверстиями и дверками для дров и для золы. Она быстро раскалялась докрасна, потом добела, но грела только тогда, когда топилась, а затем мгновенно остывала. Мы всячески ублажали Тимофеича, истопника ещё с Манташевских времён (наш дом до революции принадлежал нефтяному магнату Манташеву). Тимофеич, очень уважая маму, подбрасывал в топку несколько лопат угля, но что он мог сделать, угля было слишком мало.

Где брать воду? Водопровод в нашем доме не работал. Соседка Вера Алексеевна, вернувшаяся из эвакуации несколько раньше нас, подсказала маме, что в каретном сарае (теперь это был жилой дом, но старые жильцы по привычке именовали его каретным сараем) в кране у входа на первый этаж по утрам есть вода, так что и эта проблема была решена.

Встал вопрос о нашей учёбе. Две военные зимы школы в Москве не работали. Сейчас, в 1943 году, часть школ открылась. Объявили приём в школу № 163 по Беговой улице, довольно близко от нашего дома. Это была женская школа — в том году было введено раздельное обучение мальчиков и девочек. Мама принесла в эту школу наши с Майечкой документы. Директриса Марьиванна (так в усечённой форме все её называли) не стала их даже смотреть, усмехнулась презрительно, дескать, известно, как там, в Сибири, учат. Она распорядилась зачислить нас на класс ниже. У мамы с собой были мои почётные грамоты за отличную успеваемость, и мама меня отстояла, но сестру отстоять не смогла, и нас разлучили. Мы тяжело перенесли такое изменение в нашей жизни сестёр-близнецов. На переменках мы бегали друг к другу. Когда у меня было пять уроков, Майечка ждала меня в коридоре, чтобы вместе идти домой. Постепенно всё же привыкли, обзавелись новыми подружками.

В школе не хватало парт, они и по размеру не соответствовали нашему возрасту, наш старенький завхоз^[4] Владимир Иванович носился по всей Москве, с трудом раздобыл и привёз откуда-то хорошие парты. Сидеть стало удобно, но только было очень холодно. Температура в классах была не слишком низкая — 15-16 градусов, но ведь мы в течение 45 минут сидели не двигаясь, тогда не принято было прерывать урок, чтобы делать упражнения, и мы так мёрзли, что ручка в пальцах не держалась. Мама срочно сшила нам плотные рейтузики из толстого лётного свитера, он был предназначен для полётов на больших высотах, связан из чисто шерстяных ниток. Позже сделала ещё жилетки, руки мы время от времени прятали в муфточки. Теперь нам было гораздо теплее. Чтобы не мёрзнуть, многие девочки надевали под платье шаровары, сшитые из байковых солдатских одеял. Им приходилось прятаться от завуча Астры Герасимовны. Она почему-то не разрешала носить эти уродливые, но тёплые шаровары. С обувью было совсем плохо, однако некоторые девочки были обуты в красивые, сделанные по размеру хромовые сапожки, такие, что носили старшие офицеры и генералы. Это был высший шик. Зимой все ходили в валенках, сменной обуви ни у кого не было.

Московские учителя сильно отличались от наших учителей в Тюмени. Там всех объединяло общее несчастье и надежды, учительница была заботливым другом и воспитателем. В Москве было иначе. Между собой и классом учитель держал дистанцию, пример подавала директриса.

До сих пор не могу забыть один случай. Моя учительница Варвара Васильевна навещала по очереди учениц, якобы обследуя, в каких условиях они живут. Конечно, в каждой семье ей предлагали чашку чая и что-нибудь, что было в доме из еды. Однажды вечером она нанесла визит и нам. В тот день прилетел с фронта папа, в Кремле ему вручили орден Боевого Красного Знамени. Этот орден фронтовики ценили больше всего, им награждали только за военные подвиги. После награждения выдавали полторы тысячи рублей и набор хороших продуктов — вино, несколько плиток шоколада, белую муку. Папа все это принёс маме, сам пошёл отдохнуть в соседнюю комнату (у нас тогда были две небольшие комнаты). Мама и бабушка стали хлопотать, срочно готовить стол, чтобы отпраздновать радостную встречу, испекли из белой муки в печке «чудо» сдобную булку, поставили на стол вино. Неожиданно пришла Варвара Васильевна, её пригласили к столу, она приняла участие в нашем празднике. На следующий день папа улетел на фронт. Вдруг Варвара Васильевна созвала классное собрание, каково же было изумление и негодование мамы, когда Варвара Васильевна с осуждением и даже злобой стала рассказывать, каким угощением мы потчевали папу, не упоминая повод, по которому был сделан этот праздничный стол. Очень жаль, что после этого случая мама не перевела нас в другую школу.

Несмотря на низкое мнение Марьиванны о провинциальных школах, подготовка наша была не так плоха, и учились мы не хуже московских девочек, хотя многие, пропустив два года учёбы, были старше нас. Довольно скоро мы избавились и от сибирского го́вора. Школу же эту я стойко невзлюбила, и моё отношение к ней из-за неправильного поведения двух учителей — Марьиванны и Варвары Васильевны — не изменилось до окончания учёбы. К счастью, в классе у Майечки была умная и справедливая учительница, в отличие от меня сестра ходила в школу охотно.

Меня удивляло, что у многих девочек из моего класса отцы не были на фронте. Вокруг школы были расположены дома сотрудников газеты «Правда», напротив жили ведущие инженеры и конструкторы авиационного КБ^[5], рядом, в «кружевном» доме,— работники райисполкома, секретарь райкома. Их дочери учились в нашей школе и даже в нашем классе. На их отцов распространялась «броня^[6]». Они выполняли нужную ответственную работу, но это была работа в тылу. Для меня это было откровением — оказывается, бывают папы, которые не на фронте, не рискуют жизнью, как это делает каждый день мой папа, как отцы всех моих одноклассников в Тюмени. Меня к этим девочкам не тянуло. Знаю, что ещё у одной моей одноклассницы папа воевал — и погиб на войне. Это была Галя Медведкова. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и у кого-нибудь ещё папа был на фронте.

Наше возвращение в Москву совпало с началом нового периода войны — нашими победами на фронте. Красная Армия освобождала город за городом, над Москвой гремели салюты. Всех охватывало пьянящее чувство освобождения. Наши победы как-то даже заслоняли у нас, детей, страх за папу — он стал казаться непобедимым. Ведь не может с ним что-то случиться сейчас, когда мы громим врага повсюду — и на земле, и в воздухе!

Огромной радостью были папины письма с фронта. Он писал редко,— только, когда не было полётов, при нелётной погоде. Мы не могли дождаться его писем, читали и без конца перечитывали, в каждом нашем письме умоляли писать чаще, подробнее. Папа решил делать записи при любой возможности, урывками, затем посылал сразу толстое письмо. Это были необыкновенно интересные письма, где папа описывал отдельные события своей жизни, делился впечатлениями, воспоминаниями. Через несколько лет, при Хрущёве, отношение к фронтовикам, вообще к военным, стало пренебрежительным. Никто не вспоминал об их заслугах и подвигах, как будто их не было. Папа решил, что его воспоминания никому не нужны, и они с мамой их сожгли, вместе со всей перепиской военных лет. Папа сохранил только одно Майечкино письмо, в нем было столько нежности и любви, что он не решился его сжечь. Мы с горечью думаем, как много мы потеряли с исчезновением этих писем.

Постепенно в Москве улучшалось снабжение продовольствием. По хлебным карточкам выдавали теперь не только чёрный, но и белый хлеб (три четверти пайка — чёрный хлеб, четверть пайка — белый, скорее, серый, он казался нам необыкновенно вкусным). Москвичи по-прежнему недоедали, но всё же по карточкам стали выдавать кое-какие продукты, конечно, в очень ограниченном количестве. На Тиши́нском рынке стали появляться продукты из «американской помощи» — свиная тушёнка, сма́лец (его почему-то называли «лярд^[7]»), сгущёнка, яичный порошок. Голодные москвичи ненавидели спекулянтов, которые каким-то образом добирались до этих недоступных продуктов и продавали их по бешеным ценам.

После получения папой ордена Ленина (высшей награды после звания Героя Советского Союза) нас прикрепили к Центральному Военторгу^[8] на Воздвиженке, снабжение в нем было регулярным, выдавались все продукты в количестве, указанном на карточках, этим Центральный военторг отличался от других магазинов, где карточки не всегда «отоваривались» полностью. Иногда продукты заменялись, например, вместо сахара могли выдать джем. Капризничать не приходилось, были рады всякому продукту, один раз мы там даже получили большую банку нежнейших американских сосисок, давно забытый деликатес,— это была месячная норма мясных продуктов на всю нашу семью. Однажды вместо мяса выдали орехи «фундук», нам, детям, эта замена очень понравилась. В школах нас тоже подкармливали — на большой перемене дежурный, получив записку от преподавателя, приносил из буфета настоящие бублики, по количеству присутствующих в классе. А в Тюменской школе выписывали «завтрак» (кусок ржаного хлеба) всем, в том числе и отсутствующим ученикам, и этот кусок хлеба доходил до каждого. Все же в Москве снабжение было значительно лучше, чем в других местах. В нашей булочной под дверью всегда стояла какая-нибудь деревенская женщина, ждала, не поменяет ли кто-нибудь довесок чёрного хлеба на овощи. С хлебом в подмосковных деревнях было совсем плохо.

Володе питания не хватало. Как все старшеклассники, он принимал участие в работах трудового фронта, но это почему-то не учитывалось, и старшеклассникам, как не занятым на производстве, полагались только иждивенческие карточки, по которой давали минимальную норму продуктов. Мама и бабушка старались выделить Володе как можно больше еды, но он был очень крупный подросток, его организм нуждался в полноценном питании, которое мама не могла ему дать, и он очень страдал от недоедания. Из-за недостаточного питания он перестал расти. К 14-ти годам он вырос до 175 см., и на этом его рост остановился.

В это же время в центре открылись коммерческие магазины, где в свободной продаже были любые продукты, по совершенно недоступным нам, семье лётчика-фронтовика, ценам. Однажды мама повезла нас в коммерческий гастроном на Смоленской площади. Он располагался в том здании, где сейчас «Седьмой континент», занимал крыло, выходящее на Садовое Кольцо. Мама купила кусочек сыра со слезой, о котором мечтала все эти военные годы, нам взяла маленькую пачку пломбира, продавщица разрезала её пополам. Увы, это лакомство не пошло нам на пользу, мы отвыкли от жиров, организм не справился, и нас тут же в магазине стошнило. Такая пачка стоила 200 рублей. Для сравнения: мама, как положено, получала по папиному полковничьему аттестату около 2000 рублей в месяц, так что эти магазины были не для нас.

В нашем доме поселилась новая семья. Судя по фамилии — Кукарских — они были с Урала. Глава семьи преподавал в академии имени Жуковского, в семье было четыре дочери. Все изящные, светленькие, хорошенькие. Старшие учились, кажется, в библиотечном техникуме, младшая, моя ровесница Галя, пришла в нашу школу, в параллельный класс. Галя стала моей подругой. Мы вместе ходили в школу, вместе делали уроки, я обнаружила, что у Кукарских огромная библиотека. Мама Гали предложила мне брать у них книги для чтения, вначале сама подбирала книги, соответствующие, как она полагала, моему возрасту. Так я прочитала «Детство» Льва Толстого, «Детские годы Багрова-внука» Аксакова, «Детство Никиты» А. Толстого, «Детство» Водовозовой 1940 года издания (кажется эту очень интересную книгу больше не переиздавали), наконец, «Детство» Вербицкой, очень популярной в конце 19-го века, а сейчас совершенно забытой писательницы, радевшей за свободу и права женщин. С увлечением прочитала не менее 10 книг Лидии Чарской, по которым с ума сходили гимназистки в начале 20-го века, и о которых в наше время никто и не слышал.

В библиотеке Кукарских были в основном старинные, очень красиво изданные книги на прекрасной бумаге, в дорогих кожаных и бархатных переплётах с позолотой, многие с иллюстрациями и гравюрами. Мне их тоже доверяли, ведь я училась уже в 5-м классе. Так я прочитала всего Жуковского, «Евгения Онегина» и вообще весь огромный двухтомник Пушкина. Читала всё, что попадалось под руку — «Взятие Иерусалима» Торквато Тассо, «Агасфер» Эжена Сю (очень нравился главный герой принц Джальма), «Парижские тайны» также Эжена Сю, даже «Опасные связи» Прево прочитала и обсудила с Галей, затем был прочитан «Последний из могикан», несколько книг Вальтер Скотта — была очарована романом «Айвенго», с чувством прочитала «Маленький оборвыш», «Маленький лорд Фаунтлерой», авторов не помню. Читала запоем, времени на уроки не оставалось, поэтому стала хуже учиться, тем более, что школу свою по-прежнему не любила.

Я считаю, что знакомство с Кукарскими, их любовь к книгам, культура, какая-то нетипичная благовоспитанность оказали на меня, на моё развитие большое влияние, мне очень повезло, что у меня была такая подруга.

Лето 1944 года мы провели в Алабино. Женсовет снял для детей фронтовиков двухэтажную школу и несколько частных домов. Мы с Майечкой жили рядом с полуразрушенным дворцом князей Мещерских, его будто бы по приказу Жукова взорвали в 1941 году при наступлении немцев. Даже эти развалины были необыкновенно красивы, к реке спускался старый заросший парк. Мы много купались, загорали, помогали колхозу — собирали крепенькие пупырчатые огурцы, нам разрешали их есть до отвала. У наших хозяев была радиоточка «тарелка», мы слушали фронтовые сводки, знали о наших победах, о салютах в Москве. Тем летом мы впервые услышали по радио проникновенную песню «На позицию девушка провожала бойца...» на слова поэта Михаила Исаковского. Это была настоящая народная песня, её пели во время застолий и в электричках даже тогда, когда война уже давно кончилась. Никто не знал, кто автор мелодии этой песни.

Мы вернулись домой отдохнувшие, окрепшие. Занятия в школах начинались с первого октября — в сентябре старшеклассники работали, в основном в колхозах. Володин класс выезжал на уборку картофеля, мы, пятиклассницы, собирали металлолом.

К этому времени в нашем и соседних домах почти все вернулись из эвакуации, было много детей и подростков, ближе к вечеру детвора высыпала во двор, начинались игры. Играли в штандер^[9], в классики, в скакалку — кто-нибудь выносил длинную тяжёлую верёвку (как правило, это была парашютная фа́ла^[10]), двое ребят крутили верёвку, мы выстраивались цепочкой и друг за другом перепрыгивали через эту верёвку. Эта игра требовала очень большой ловкости. Надо было влететь под верёвку в тот момент, когда она находилась в верхней точке, успеть перепрыгнуть через неё, как только она хлопнула по земле, отскочить, перебежать на другую сторону и опять присоединиться к цепочке. Движения должны были быть точные и быстрые, особенно если участников было мало. Мы все очень любили эту игру (сейчас в эту коллективную «скакалку» дети не играют), прыгали, покуда не обессиливали. Ребята постарше играли в волейбол и бильярд. Появились молодые офицеры, это были ребята из наших домов,— те, кому перед войной было 16-18 лет, они уже отвоевали, многих отпустили долечиваться после ранений. Они с удовольствием выходили поиграть в волейбол, когда били по мячу, стоял звон от их орденов и медалей.

Девушки стеснялись, так как были плоховато одеты, в основном ходили в перешитых материнских платьях, у мальчиков в ходу были комбинированные курточки, такие же платья были у девочек. Комбинированные — это значит из разных тканей, не потому, что нам так нравилось, а потому, что шилось всё это из клочков, а то и из лоскутов. Пальто перешивали из военных шинелей, обычно из наших, изредка из трофейных. По качеству трофейные были хуже, но они были ярче и легче в работе, поэтому портнихи их предпочитали. Умельцы шили обувь — туфли на деревянной платформе, на верх часто шёл подкрашенный луком или красным стрептоцидом брезент. Говорили, что где-то распределяют вещи из американских посылок, но нам они не доставались. Ни на ком из наших знакомых женщин и девушек их не было.

Напротив нашего дома был расположен Дом Лётчика, это было помещение бывшего ресторана «Яр». Старые жители нашего района никогда не говорили, «пойдем в Дом Лётчика», говорили «пойдем к Яру». Там давались сборные концерты с участием знаменитых артистов — Клавдии Шульженко, Лидии Руслановой, Мартинсона, Галембы. Сенсацией были концерты с участием Любови Орловой. Вот кто был потрясающе одет, уж точно во всё американское, а на плечах — горжетка из чернобурых лис. Так рассказывали старшие сестры наших с Майечкой подружек,— Миля Кукарских и Рената Лисовецкая. Мы были ещё малы, и нас на эти концерты не пускали. Туда валом валили молодые офицеры — в форме с золотыми погонами, нашивками за ранения, с забинтованными руками и головами, на костылях и, конечно, все в орденах. Завсегдатаями там были наши красавицы — Лёка, Идея и Таня Любимова. Сейчас в этих залах находятся цыганский театр и ресторан «Советский».

Мы, дети, бегали в более скромное заведение, на углу улицы Правды и Ленинградского шоссе. Это был клуб, который назывался «Дукс», он имел отношение к старому дореволюционному велосипедному заводу «Дукс», кажется, на его месте создали КБ Яковлева. В «Дуксе» почти каждый день крутили фильмы, большей частью американские, в основном с участием очаровательной Дины Дурбин (Deanna Durbin). На всю страну прогремел фильм «Большой вальс». Там играла (пела и танцевала) знаменитая Милица Корьюс (Miliza Korjus). Дамы в нашем доме шёпотом говорили, что Милица Корьюс никакая не американка, а наша русская, училась в Москве, в гимназии на Басманной улице, а в 1918 году бежала от красных через Крым. С начала перестройки в «Дуксе» расположилось одно из самых шикарных московских казино.

Наш маленький парк у дома стал ещё красивее. Никто больше не сажал картошку и капусту, бумажные ленты со стёкол смыли, светомаскировка была отменена, засветились по вечерам окна, на улицах горели пока ещё редкие фонари. Праздновали снятие ленинградской блокады, но о том, во что обошлась ленинградцам блокада, тогда не сообщали. Володя не забыл, как он и его одноклассники в Тюмени помогали выгружать из вагонов вывезенных из Ленинграда блокадников, но об этом как-то не говорили. Эту трагедию осознали позже.

Москва прихорашивалась. Пригнали пленных немцев ремонтировать нашу булыжную мостовую. Работали они медленно, никто их не подгонял. Укладывали и укрепляли булыжники тщательно, сами были довольны своей работой. Мы смотрели на них во все глаза, вначале с ненавистью, а потом никак, вообще внимания на них не обращали. Вроде вполне нормальные, что же они полезли к нам, зверствовали и убивали, а сейчас такие скромные, тихие.

Скоро пленные увидели, что никто их трогать не собирается, осмелев, стали просить хлеб. И вот ведь чудно́ — давали им хлеб, хотя лишнего ни у кого не было. Очень злобно на них оглядывались покалеченные фронтовики-инвалиды, замахивались костылями, ругались, но я ни разу не видела, чтобы кого-нибудь из пленных ударили. Уходя, инвалиды бросали им папиросы, иногда несколько штук, иногда целую пачку. Немцы ухаживали за деревьями, сажали цветы на наших аллейках. Они все-таки попали в Москву — но совсем не так, как собирались.

Всю осень мы гоняли по нашим аллеям на велосипедах и самокатах, которые мальчики сами мастерили из досочек и подшипников. Когда подморозило, стали на коньки. У Володи были папины коньки «Христиания», он бегал на каток стадиона «Динамо», там работала раздевалка, можно было сменить ботинки на коньки. Я же надевала свои (когда-то мамины) «гаги»^[11] дома и катила в них по скользкому тротуару на каток Стадиона Юных Пионеров. Там раздевалки не было. Майечка с подружкой Надей Кривяковой брали санки и тоже шли на стадион, кататься с высокой горки. Накатавшись, вместе шли домой. Я иногда так укатывалась, что коньки у меня подворачивались, и я не могла доковылять до дома. Тогда девочки усаживали меня на свои санки. Хорошо, что я была худая.

Училась я в пятом классе плохонько, уроки делала второпях, много читала, почти каждый день бегала на каток или в гимнастическую секцию Стадиона Юных Пионеров. Майечка училась хорошо, её очень любили учителя и подружки. Она была скромная, умненькая и фантастически красивая. На улицах на неё оглядывались. Я слышала, как однажды наша новенькая историчка говорила в учительской: «Я урок не могу вести, от этой маленькой Сапроновой глаз не оторвать».

Пришла весна сорок пятого года. В конце апреля с фронта вернулся папа. Он рассказал, что его дивизия участвовала в штурме Кенигсберга, крепостной артиллерией разрушить эту мощную крепость не удалось, в своих последних полётах лётчики дивизии, в их числе и папа, сбросили на крепость несколько тысячекилограммовых бомб. Это была сверхопасная работа, но крепость была взята. На этом полёты дальней авиации завершились, дивизия была расформирована, папа приехал за новым назначением. 9 мая гитлеровская Германия капитулировала, война закончилась. Мы ждали этого почти четыре года и наконец дождались. Мы победили.