ЭВАКУАЦИЯ. ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ В ТЮМЕНИ

МЫ ПРИЕХАЛИ в Тюмень ранним утром. Мама проследила за выгрузкой багажа и приставила Володю сторожить вещи у пакгауза^[1]. Мы с мамой вышли на площадь. Вокзал в Тюмени был старинный и очень красивый, но вокзальная площадь нас ошеломила. Она была запружена людьми, которые сидели на чемоданах и узлах и выглядели усталыми и растерянными. Мама тоже посадила нас на площади и велела Наташе ждать её и никуда не отлучаться. Она взяла все наши документы и сопроводительную справку, которую принёс из штаба папа и заклинал маму ни в коем случае эту бумагу не потерять. Позже мама объяснила, что эта справка удостоверяла, что мы — семья командира Красной Армии, фронтовика.

Мама пошла искать комендатуру^[2]. Её долго не было, и мы приуныли. Вдруг на площадь въехала полуторка, в кузове сидел брат, были видны наши вещи, а в кабине рядом с шофёром-красноармейцем сидела мама. Машину выделила комендатура. (Кстати, за два года нашей жизни в Тюмени мы ехали в машине единственный раз). Шофёр помог нам погрузиться и мы направились на Советскую улицу, где поселилась тётя Лиза со своей мамой и с нашей бабушкой. Увидев нас, бабушка заплакала от счастья. Ведь она уже не надеялась встретиться с нами. Все были нам рады, у тёти Лизы отлегло от сердца. Нас разместили в их единственной комнате. Мама купила у хозяйки полведра картошки, выдала Наташе немного вермишели, распорядилась варить на всех суп и немедля отправилась в горсовет^[3]. Она объяснила нам, что следует поспешить с оформлением нашего пребывания в городе. В горсовете было не протолкнуться, но мама дождалась приёма, вернулась она поздно, на руках у неё был ордер^[4] на жилье и хлебные карточки^[5]. Только благодаря её оперативности и наверное папиной справке нам удалось так быстро устроиться, получить жильё в незнакомом городе.

Нас поместили в частном доме на той же улице. Это был маленький двухэтажный деревянный дом. Хозяева занимали второй этаж. Нам предоставили первый. Это было помещение размером примерно 5 на 5 метров, может быть немного больше, разделённое тонкими перегородками на кухню и две комнатки. Посредине стояла русская печь, которая топилась из кухни, слева к ней примыкала «голландка»^[6]. На кухне стоял узкий дощатый стол, две скамьи, на стене висела полка для посуды. К нам вышли хозяйки — старая и молодая (так мы их между собой стали называть). Они встретили нас холодновато, но не враждебно. Молодая хозяйка вписала, как положено, нас в домовую книгу, увидела, что семья большая, дала нам железную кровать; мама сразу предназначила её для бабушки. Никакой другой мебели в комнатах не было, но Евгения Васильевна (молодая хозяйка) сказала, что по соседству живёт их родственник, старик, у которого на чердаке хранится полутораспальная железная кровать, как раз для девочек, надо к нему сходить. Старик маме кровать продал, и по её просьбе сколотил из чурбаков и старых досок два топчана^[7] для Володи и мамы. Нашёлся стол и что-то вроде скамеек. Короче говоря, за один день мы обеспечились необходимой обстановкой, и все это с помощью Евгении Васильевны, которая при знакомстве показалась нам такой угрюмой и несимпатичной. В тот же день мы переехали. Хочу подчеркнуть, что мы оказались в гораздо лучшем положении, чем многие другие эвакуированные — благодаря опыту и организованности нашей мамы. Очень радовалась бабушка, она сразу нашла общий язык со старой хозяйкой Анфисой Фёдоровной, к тому же увидела,что мы не пропадём, наши мужчины на фронте, но семья в надёжных руках её решительной дочери — нашей мамы.

Так началась наша жизнь в эвакуации. Она была сложной, но сравнительно благополучной. Никто из нас не пропал, не умер от голода или тяжёлой болезни. Конечно, трудностей хватало, как и у всех. У нас вскоре отключили электричество, а ни свечей, ни керосиновых ламп в продаже не было. Мама купила 2 «коптилки» — так называлось сооружение из пустой консервной банки с запаянным верхом, в котором была пробита дырка. В банку наливали немного керосина, в дырку вставляли фитиль — кусок хлопчатобумажной верёвки. Когда фитилёк пропитывался керосином, его можно было зажечь. Коптилка недаром так называлась — она нещадно чадила, при этом тусклом свете мы в сумерках и уроки делали, и читали.

С водой тоже было непросто. В Тюмени была только одна водокачка, работала она круглые сутки, перед ней всегда стояла длинная очередь, которая двигалась довольно быстро. Ведро воды стоило одну копейку. Вначале на водокачку ходили мы с бабушкой, но дня через три к нам подошла соседка, которая предложила носить нам 2 ведра в день за очень скромную плату. Вода в городе была хорошая, гораздо лучше московской. Очень хороша была баня — тоже одна на весь город. Она была отлично протоплена, воды было много, к нашему удивлению скамейки и шайки были деревянные. Если их окатить горячей водой, они очень приятно пахли. В баню приходилось отстаивать длинную очередь, поэтому бабушку мыли дома.

Надо было думать о пропитании. У нас было 6 хлебных карточек: две «детские», они выдавались на детей до восьми лет, на них полагалось по 400 гр. чёрного хлеба в день и несколько граммов сахара в месяц, три «иждивенческие» карточки (Наташе, бабушке и брату), по ним выдавали меньше всего продуктов — 300 гр. хлеба. Была ещё карточка «для служащих», кажется, по ней выдавали 500 гр. хлеба. Эту карточку выдали маме, записав её во время визита в горсовет на двухмесячные курсы счетоводов и предоставив ей отпуск на обустройство, кажется, до начала октября. Мама с радостью согласилась учиться на счетовода. Она сочла разумным не сообщать, что закончила коммерческое училище — это было то же самое, что реальное училище^[8], с той разницей, что в коммерческих училищах было введено совместное обучение мальчиков и девочек, а также в них принимали евреев, доступ которым в гимназию и реальное училище был ограничен. Коммерческое училище выпускало будущих коммерсантов и вообще специалистов, весьма сведущих в бухгалтерии. Когда пришла Советская власть, училище переименовали в школу, но программа осталась прежней.

На одном хлебе не проживёшь. Мама взяла деньги, прихватила с собой четвертинку водки (в Сибири четвертинку называли «чекушка» и очень ценили) и отправилась на рынок. Через какое-то время она вернулась, сопровождаемая двумя телегами, которые тащили крепкие сибирские лошадки, рядом с мамой шагали усатые сибирские старики. На телегах было несколько мешков картошки, гора капусты и мешок сухого зелёного гороха. Старики выгрузили все это богатство, помогли засыпать картошку в подпол^[9], который находился под кухней, взяли по «чекушке», какие-то деньги, забрали свои мешки и уехали очень довольные. Наши хозяйки маму после этой покупки зауважали, но предупредили, что на зиму этого нам не хватит. Бабушка и мама это понимали, мама старалась запастись чем можно, через какое-то время привезла ещё картошку. Денег сибиряки не брали, продукты отдавали только в обмен на одежду. За годы советской власти они здорово обносились. На нас, эвакуированных, поначалу смотрели неприязненно, всех скопом считали коммунистами и евреями. Они показались нам угрюмыми, малосимпатичными, разговаривали грубо, без всяких «цирлих-манирлих». Через какое-то время они к нам, «беженцам», присмотрелись и стали относиться гораздо сочувственнее.

У деревенских родственников старой хозяйки мы приобрели полмешка пшеницы, она была недозрелая, т. к. пшеница, как и горох, созреть в Сибири не успевает, но бабушка пшеницу проветрила, подсушила в русской печке и она стала вполне съедобной. Впоследствии мама и бабушка отдали эту пшеницу ленинградке, которой нечем было кормить совсем маленького ребёнка…

К сожалению, запас «чекушек», припасённых мамой ещё в Москве, подходил к концу, но неожиданно произошёл следующий случай. Рядом с нашим домом был до войны винный магазинчик. Когда была введена карточная система, его закрыли. Однажды мама возвращалась домой, вдруг двери магазинчика открылись, бдительная мама заглянула внутрь и буквально обомлела: продавщица выставляла на прилавок ящики с портвейном. Требовалось освободить это помещение, поэтому срочно ликвидировались запасы. Так портвейн оказался в свободной продаже. Мама ринулась домой, схватила все имеющиеся сумки и прихватив с собой Володю побежала назад в магазин. Непонятно, как об этом стало известно, но со всех сторон к магазину бежали люди. Мама успела взять 20 бутылок, но назад выйти не могла, люди давились в дверях. Продавщица догадалась выпустить несколько человек, в том числе маму и Володю, через служебную дверь.

Это вино нам очень пригодилось. Мама меняла его на продукты. Она сразу поменяла несколько бутылок портвейна на ржаную муку и горох. Постепенно так были обменены все бутылки.

Бабушка научилась у старой хозяйки Анфисы Фёдоровны печь ржаной хлеб. Известно, что испечь ржаной хлеб сложно, на дрожжах тесто не поднимается, требуется специальная закваска, которую называют в Сибири «рощина», технология изготовления рощины весьма сложная, но мама и бабушка её освоили и когда удавалось поменять что-то из наших вещей на ржаную муку, мы ели необыкновенно вкусный подовой^[10] хлеб.

Я напоминаю, что маме был предоставлен отпуск до начала занятий, она спешила подготовить нашу семью к зиме. Она записала нас в школу, которая находилась в начале Советской улицы, довольно далеко от нашего дома. Мы собрали наши учебники — у нас был один комплект на двоих — и, волнуясь, направились в школу. Нас ждал сюрприз. Школа находилась в великолепном старинном здании с колоннами, с высокими окнами. Это было здание бывшей мужской гимназии, которое было построено ещё в 19-м веке. По указанию императора Николая Первого такие типовые здания были построены во многих крупных российских городах.

Гимназия эта нам очень понравилась, однако добирались мы до неё с трудом. Пошли ледяные осенние дожди, дороги развезло. Мы просто тонули в грязи. От знаменитых старинных деревянных тротуаров остались отдельные редкие доски, за годы Советской власти их ни разу не подновляли. На обувь налипало столько мокрой вязкой земли, что мы с трудом переставляли ноги. Спасло нас то, что гимназию у нас отобрали. В ней разместили госпиталь. Нас с Маечкой перевели в начальную школу, которая находилась рядом с нашим домом. Эта школа располагалась в здании дореволюционного начального училища, построена была из брёвен невероятной толщины, классы отапливались печками, дров не жалели. Мы радовались, потому что в доме у нас было очень холодно, мы замерзали. Уже в октябре легла настоящая зима, мы отогревались только в школе.

Мама училась на курсах, для дома у неё почти не оставалось времени. Когда она выполняла домашние задания, мы разевали рты от изумления. Ей не нужен был арифмометр^[11]. Она с лёгкостью оперировала самыми большими цифрами. Хорошо учили в коммерческом училище!

14 октября маме исполнилось 34 года. Посоветовавшись с бабушкой, мама пригласила наших хозяек в гости. Мама отнесла на рынок две бутылки портвейна и выменяла их на кусочек мяса (кажется, оленины) и баночку постного масла, бабушка приготовила в глиняном горшочке голубцы (кастрюль у нас не было). На стол поставили вино. Наши гостьи принарядились. Было съедено все до крошки. Старая хозяйка призналась, что ела голубцы первый раз в жизни, а молодая добавила, что с начала войны ни разу не ела так сытно и вкусно. Бабушка и мама не зря расстарались, наших хозяек они к себе расположили, они стали относиться к нам гораздо дружелюбнее.

В конце сентября призвали в армию сына старой хозяйки. До этого мы его почти не видели, он работал на заводе, кажется, там и ночевал. Перед отправкой на фронт его на один день отпустили домой. Весь этот день он с полного одобрения женской части семьи крепко пил вместе с другими призывниками. Мама и бабушка этому также поспособствовали — подарили ему нашу последнюю «чекушку». На другой день он надел выданный ему короткий белый тулупчик, валенки, нахлобучил на затылок ушанку, закинул за спину «сидор»^[12] и присоединился к другим призывникам. Мужиков провожали на войну, но никто не плакал. Бабушка сказала уважительно (цитирую): «Эти мордатые немца побьют».

Пожалуй, с этого дня у нас совершенно изменилось настроение. Мы, конечно, и до этого знали, что мы победим, но все же мучило какое-то гнетущее чувство, недоумение, даже уныние — да что это такое, почему мы все время, как сообщалось в сводках Совинформбюро, отходим на «заранее подготовленные позиции»? Т. е. попросту отступаем? Глядя на этих прекрасно обмундированных, крепких, по выражению бабушки, «мордатых» ребят мы уверились, что «есть ещё порох в пороховницах». Так и было, через месяц эти сибиряки погонят немцев под Москвой, покажут свой сибирский характер.

Через много лет мы узнали, что с войны сын нашей хозяйки не вернулся.

Закончить курсы и получить свидетельство маме не пришлось. Её пригласили в военкомат и военком предложил ей организовать и возглавить «женсовет», так коротко назывался Совет жён фронтовиков. Это было сделано по рекомендации горсовета. Об отказе не могло быть речи. Мама согласилась, но тут пришла беда — мама заболела. Вот как это произошло.

Зима легла как-то сразу, как говорили в Тюмени, «в одночасье», морозы стояли трескучие. Сколько-то дров нам дала хозяйка, мы их берегли, топили печь только утром, чтобы приготовить еду. Это была т. н. «русская печь», с лежанкой, на которой обычно греются и спят дети, но наша печь была очень старая, хозяйка предупредила, что лежать на ней нельзя, она обвалится. Никакой возможности отремонтировать печку не было. В нашем закуточке стены промерзали насквозь.

В военкомате маме выписали ордер на дрова, за ними надо было идти в колхоз. Мама надела фетровые ботики, кожаное пальто, голову укутала папиным шерстяным лётным шарфом. Вместе со своей товаркой по фамилии Савостенко (которая тоже работала в женсовете), она отправилась в путь. В деревню пришли к вечеру. Председатель определил их на ночлег в дом, где у хозяйки была дочь нашего с Майей возраста.

В доме было тепло, но мама в дороге страшно промёрзла — одежда её была не по сибирским морозам. Хозяйка дала постоялкам кипяток. У них было с собой по куску колотого сахара. Девочка не могла оторвать глаз от сахара. Мама выпила пустой кипяток, потому что свой кусок отдала девочке, Савостенко свой сахар съела. Рано утром хозяйка привела во двор лошадь с санями, которыми правил старик — дед девочки. Дед велел женщинам садиться в сани и повёз их на делянку. Погрузили в сани длинные бревна, мамины дрова старик уложил сам. Он вёл лошадь под уздцы, женщины также шли до города пешком. Старик помог маме сгрузить дрова, затем отвёз дрова на двор Савостенко. Она потом жаловалась маме, что старик не помог ей сгрузить дрова. Она не понимала, почему старик не стал ей помогать.

Мама спасла нас от холода, но сама тяжело заболела, она застудила голову. Лекарств никаких не было. У старой хозяйки Анфисы Фёдоровны были какие-то травы, и она вместе с бабушкой маму выхаживала. Мама долго болела. Когда мама выздоровела, она приступила к работе в женсовете.