ДВА ГОДА ЖИЗНИ В ЭВАКУАЦИИ

ЗАКОНЧИЛСЯ ПЕРВЫЙ месяц нашей жизни в эвакуации. Мы пообвыкли, притерпелись к новой жизни, которая так отличалась от той, которая у нас была недавно, научились обходиться без привычных удобств. Не было воды, электрического освещения, канализации. В доме было холодно, боялись, что дров до весны не хватит. Однако была, слава Богу, крыша над головой, это было главное.

Питание наше было скудное и грубое. Мама смогла запастись картошкой, капустой и горохом, т. е. голодная смерть нам не грозила, но не было ни жиров, ни мяса, ни яиц. Мы с Майечкой исхудали, брат Володя был просто кожа да кости. Наша мама, которая всегда была очень изящная, ещё постройнела. Через какое-то время, по протекции старой хозяйки, мама обменяла на молоко вязаные кофточки, купленные когда-то нам, новорождённым, в торгсине^[1], и нам стали приносить через день поллитра молока. По утрам нам теперь добавляли в кофе (чайной заварки не было) несколько ложечек этого прекрасного деревенского молока. Благодарная молочница носила нам эту маленькую баночку молока всю зиму.

Всё необходимое, в том числе продовольствие, шло на фронт. Населению выдавали продуктовые карточки, по которым можно было гарантировано выкупить определённый минимум хлеба. Не дай Бог потерять эти карточки, они не возобновлялись! Рабочие на заводе получали «доппитание» — тарелку горячего супа, в основном т. н. «затируху» (это была болтушка из муки и кипятка, туда добавлялось даже что-то вроде жира — маргогусалин^[2]). Без этой болтушки рабочие на ногах бы не держались. В конце года организовали детскую столовую, талоны на питание в ней распределялись по школам, ЭТО БЫЛО РЕДКОЕ ВЕЗЕНИЕ.

Всю осень в Тюмень продолжали прибывать беженцы. В горсовете были составлены списки всех жилых помещений города, в основном это были частные дома. Мама говорила, что в горисполкоме^[3] сотрудники работали сутками. Прибывшие регистрировались, им выдавали ордер на жильё, в зависимости от состава семьи. Хозяевам оставляли такое же помещение, как получали их жильцы — как правило, одну комнату на семью. Мобилизовали (как тогда выражались) даже подвальные помещения, если там была лестница и хотя бы маленькое оконце, через которое можно было провести трубу от печурки. По законам военного времени хозяева не имели права отказать жильцам, предъявившим ордер. Помнится, никаких споров по этому поводу не было. Скоро и нашим хозяйкам подселили беженцев, наши хозяйки оказались в проходной комнате, однако были очень довольны тем, что жильцы — евреи — попросили не убирать из комнат иконы.

Инфекционных болезней, тем более эпидемий не было. Баня и санпропускник^[4] на вокзале функционировали исправно, в бане при покупке билета выдавался кусочек хозяйственного мыла, размером чуть больше современной шоколадной конфеты; нас было трое, и нам давали два таких кусочка, почему-то нам с Майей один на двоих. Володя, конечно, ходил в мужскую баню, народа в мужском отделении было мало, почти все мужчины, кроме стариков, были на фронте. Бабушка стоять в очереди не могла и её мыли дома.

Со стиркой мы тоже неплохо справлялись. Бабушка умела делать щёлок, который очень эффективно отстирывал любую грязь. Щёлок изготавливался из берёзовой золы, недостатка в которой не было. Золу толкли, заливали водой, эта смесь перемешивалась, затем почти сутки отстаивалась, вода сливалась, гуща выбрасывалась. Собственно, это была не вода, а скользкая мыльная жидкость, очень ядовитая, руки она страшно разъедала, мама где-то достала густой промышленный глицерин, бабушка только им и спасалась. Глицерин от нас прятали, он был сладкий, мы потихоньку от мамы и бабушки его лизали.

В октябре, «гимназию» передали под госпиталь, учеников разбросали по разным школам. Нам с Майечкой новая школа очень понравилась. Это была старинная начальная школа. Как снаружи, так и изнутри она была бревенчатая, очень уютная. В ней было четыре классные комнаты, они отапливались печами-голландками. Их затапливали еще до занятий, затем посреди уроков заходила техничка и опять подбрасывала в печь дрова. Все, включая учительницу, смотрели на её действия почтительно. В школе мы отогревались.

У нас были хорошие учительницы. Во втором классе нас учила Анна Ивановна. Как все сибирячки, она была неулыбчивая и немногословная, мы её побаивались. Имени учительницы третьего класса я, к сожалению, не помню. Она была из «наших», т. е. тоже беженка. Обе учительницы были внимательные и справедливые. Не было никаких окриков или грубых замечаний. Перед началом первого урока они осматривали у нас руки (смотрели, нет ли чесотки, что, увы, бывало), проверяли уши и особенно волосы за ушами — нет ли насекомых, этого очень опасались. Если находили непорядок, то отправляли в медпункт, где фельдшерица принимала необходимые меры и оказывала помощь. Если болел зуб, то в дупло клали смоченную чем-то ватку. Кажется, на все школы был один зубной врач, который в основном рвал зубы.

Местные ребята нас, «беженцев», не приняли. Они держались отдельной стайкой, за партами сидели только друг с другом, с нами не дружили и не общались. Сейчас я думаю, что они нас просто дичились. Так было все два года нашего пребывания в Тюмени. Учились местные ребята неважно, ученики даже второго класса плохо читали, а когда впервые мы писали изложение, вообще не смогли это сделать. Класс был как бы разделён на две части. В начале урока учительница вводила новый материал, затем более подготовленным ребятам (большей частью это были мы, «беженцы») давала классную работу и домашнее задание, мы работали самостоятельно, а она в это время занималась с местными ребятами, что-то им растолковывала, объясняла, сейчас бы сказали, занималась тренингом. Поэтому весь класс с программой в целом справлялся. Школа нам нравилась, особенно мы любили уроки пения. Музыкальных инструментов в школе не было, учительница пела куплет, мы хором пели следом за ней, этим наше музыкальное образование и ограничивалось.

На большой перемене нам давали завтрак — вначале это был кусок белого хлеба или пряник, но скоро перешли только на чёрный хлеб, самым лакомым куском считалась горбушка, т. к. на ней было хоть немного жира. Через какое-то время хлебные формы стали смазывать машинным маслом, и горбушка перестала быть популярной.

Скоро в школах ввели третью смену. Школ не хватало. Занятия начинались в 8 утра, перемены сократили, классы перетасовали. В третью смену учились ребята, которые жили неподалёку. Домой возвращались в полной темноте. Фонарей на улицах не было, света из окон не было видно, т. к. окна закрывались ставнями.

Начиная с третьего класса нас раз в неделю, а иногда и чаще, снимали с уроков, и мы отправлялись на «трудовой фронт». На заводе «Механик» мы перетаскивали ящики из столярного цеха в слесарный, где молодые девушки укладывали в них патроны. Мне кажется, работали не более часа. Ящики были тяжелые, поэтому тащили один ящик вдвоем.

Иногда какой-нибудь класс вели в госпиталь, там кормили горячей едой — давали кашу с киселём или борщ. После этого было наше выступление — мы читали стихи и пели хором. Страшно популярно было стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Это было стихотворение о женской верности. Его замечательно читала маленькая беленькая девочка по фамилии Кипнис. Её всегда просили прочитать это стихотворение еще раз.

Когда мы приехали в Тюмень, брату Володе было уже 13 лет, он считался старшеклассником и учился в другой школе. В его классе не было разделения на местных и приезжих, может быть потому, что они были старше и более развиты. Володя как-то сразу повзрослел. Он даже выглядел старше своего возраста, как и многие его товарищи. Они подражали военным, ходили в гимнастёрках, некоторые носили форменные брюки «галифе». Учебники носили в командирских планшетах^[5].

Папа снабдил нас самолётными наушниками, у которых был хороший громкий звук. Володя приспособил их для прослушивания радиопередач, в основном мы слушали сообщения о положении на фронтах. Это были сводки Совинформбюро «В последний час». Информация была невеселая, мы отступали. У Володи была довольно подробная карта европейской части Советского Союза, он попросил у мамы булавки и отмечал ими положение наших и немецких войск. Немцы подошли к Москве, затем споткнулись и стали топтаться на месте. Володя объяснял нам, что мы немцев остановили и вот-вот дадим им отпор. В декабре началось наше контрнаступление под Москвой, освободили Истру, затем Клин, какие-то еще подмосковные города. Мы ликовали.

Зимой 1941-42 года Володя учился в 6-ом классе. Он любил делать уроки вслух. Поскольку мы в основном уже выполнили домашние задания в классе, то прислушивались к тому, что учил Володя. Это было очень интересно. Мы впервые услышали стихи Пушкина, узнали о том, кто такие Суворов и Кутузов. Эти имена были нам знакомы. Мы услышали их в речах Сталина в июле и на ноябрьские праздники. Трудно передать словами, какое впечатление произвели тогда эти речи. Они пробудили чувство гордости за нашу страну, за её великую историю, к которой до войны относились пренебрежительно.

В школе Володя учил немецкий язык. Однажды, когда Володя читал вслух немецкий текст, бабушка поправила его и заговорила с ним по-немецки. Володя возмутился и запретил бабушке говорить на этом вражеском языке. Он был прав, это было непатриотично и даже опасно. Бабушка больше по-немецки с Володей не говорила, но ошибки его исправляла. Много позже, когда война уже давно кончилась, мама сказала нам, что её муж, наш дед, оказывается был немец.

Володя записался в городскую библиотеку, приносил домой массу книг, читал очень быстро и много. Темнело рано, он продолжал читать при свете коптилки и вконец испортил себе зрение. Он, конечно, тяготел к военной тематике, но нам с Майечкой тоже кое-что перепадало. Я прочитала «Морские рассказы» Станюковича, особенное впечатление произвели рассказы «Максимка» и «Нянька». Я полюбила читать, очень понравились «Дубровский», «Том Сойер». И меня, и сестру ужаснула сцена расправы над Тёмой в «Детстве Тёмы». Майечка была в восторге от «Аленького цветочка». Молодая хозяйка дала мне несколько старых, еще дореволюционных книг, я впервые познакомилась со старой орфографией, узнала буквы, которых в современном алфавите нет. Кое-какие из этих книг мне очень понравились, особенно «Княжна Джаваха» Лидии Чарской. Героини этой книги, воспитанницы Смольного монастыря^[6] (институтки, как их тогда называли), были такие благородные! Когда им казалось, что их оскорбили, они падали в обморок. Много лет спустя моя институтская преподавательница профессор Цветкова, выпускница подобного заведения, как-то рассказала мне, что они, воспитанницы, специально репетировали падение в обморок и у них это отлично получалось.

В городе работал театр, в нем наряду с местными актёрами играли несколько московских актрис. Ставили как советские, так и классические пьесы. Возрастных ограничений не было, поэтому мы ходили в театр с братом и пересмотрели весь репертуар. Шли пьесы Корнейчука «Фронт», Константина Симонова «Парень из нашего города», ставили комедии Гольдони и Шекспира. Вообще театр тяготел к комедиям, и это понятно, зрителям хотелось на минуту окунуться в беззаботную весёлую атмосферу, в зале было много выздоравливающих после ранений военных, им предстояло возвращение на фронт, им хотелось повеселиться. Всех очаровала музыкальная комедия из жизни московских аспирантов; увы, я не помню её названия, но главную героиню звали Надя Коврова, из-за нее «потеряли покой» два красивых молодых человека. Надю Коврову играла московская актриса — кажется, её фамилия была Барабанова.

В кинотеатре показывали короткометражные фильмы под общим названием «Концерт фронту». Исполнялись концертные номера, снимались самые знаменитые артисты — Козловский, Лемешев, Лепешинская. Вызывало восторг исполнение русских песен Руслановой, снялась прелестная молодая Клавдия Шульженко, которая потрясла всех новой песней «Синий платочек». Это была лучшая лирическая песня времён войны. Популярнейший актёр Михаил Жаров исполнял частушку, в которой были слова «Что такое, вас ист дас, немцы драпают от нас!», и кинозал взрывался аплодисментами — в основном потому, что немцы в тот момент как раз вовсе не драпали, но нам так этого хотелось! Что-то похожее исполнял совсем молодой, никому не известный Аркадий Райкин.

В начале зимы 1942-го года на экранах стали появляться американские музыкальные фильмы, запомнились «100 мужчин и одна девушка» (там играла и чудесно пела Дина Дурбин), «Джордж из Динки-джаза»^[7]. Нас восхищали красивейшие наряды, элегантные женщины, атмосфера праздника. Нам так этого не хватало в то страшное время, мы смотрели эти фильмы и думали: ничего, будет и на нашей улице праздник!

Мы были не только зрителями. Мы с удовольствием участвовали в концертах художественной самодеятельности, руководили нами наши же учителя. Мы читали стихи, особенно любили Симонова и Твардовского, пели хором, наши солисты исполняли только что прозвучавшие по радио песни — «Вася-Василек» и «Пулеметчик Максим». Мы выполняли физкультурные упражнения под музыку (если концерт проходил в театре, где был инструмент). Оглушительным успехом пользовались постановки небольших сцен, которые разыгрывали старшеклассники,— в них высмеивались немецкие вояки, полные кретины и уроды.

Все это было очень увлекательно, но самый большой интерес вызывали не театральные представления и концерты, а лекции. Они читались на темы, которые волновали больше всего. Брат где-то узнавал об этих лекциях, брал и нас с собой. Самая главная тема была — положение на театре военных действий. Как я уже упомянула, Володя внимательно слушал сводки, отслеживал все изменения, был в курсе передвижения наших войск — насколько это было возможно — но в этих лекциях иной раз проскакивала информация, которая как-то проясняла реальное положение на фронте. Ведь по радио информация подавалась в очень уклончивой, обтекаемой форме, а нам хотелось знать всю правду, пусть даже и тяжёлую.

Очень волнующей была тема о союзниках. В декабре 1941 года вступили в войну США. Они воевали на Тихом океане, мы страшно сочувствовали их действиям, радовались успехам. Америка была друг и соратник, но когда, когда же она откроет второй фронт в Европе и облегчит нам нашу тяжёлую борьбу с лютым врагом? Вот какие вопросы чаще всего задавали лекторам. Мы были полны надежд, тем более, что уже начала осуществляться американская помощь продовольствием и вооружением. Скоро эта помощь интересным образом коснулась нашей семьи.

В марте 1942 года дивизию, в которой воевал папа, передали в состав Авиации Дальнего Действия (АДД). Это была бомбардировочная авиация, создаваемая для бомбёжки глубоких тылов противника, главным образом промышленных объектов. Она оснащалась тяжёлыми бомбардировщиками. Часть тяжёлых самолетов поставлялась Америкой. Лётчики дивизии (папа был заместителем командира) летали в Иран и оттуда перегоняли в своё соединение американские самолеты «Дуглас». Их маршрут проходил через Западную Сибирь, они летали с посадкой в Свердловске (теперь Екатеринбург) или Тюмени, в зависимости от погодных условий. Однажды весной 1942 года к нам заехал военный в лётной форме и передал письмо и маленькую посылочку от папы. Папа писал нам не очень часто, каждое письмо ждали «как манну небесную», по выражению бабушки, а тут вдруг еще и посылка. В посылке был табак (к сожалению, мама курила и очень страдала от отсутствия табака) и пара бутылок водки. Мама очень радовалась водке, ведь это был наш обменный фонд. Нас, детей, папа тоже не забыл — положил несколько таблеток концентрата какао. К сожалению, ничего больше положить было нельзя, самолёты летели с перегрузкой, везли вооружение.

Письма от дяди Пети, младшего сына бабушки, маминого брата (всю войну он прошёл рядовым бойцом), приходили ещё реже, «треугольнички»^[8] от него чаще получала его жена тётя Лиза, она всегда приносила их бабушке, которая была ей за это очень благодарна.

После успеха под Москвой наше наступление замедлилось и через какое-то время остановилось. Понять что-то из сводок было трудно, Володя сделал вывод, что положение наше не столь благополучное. Зима и лето 1942 года были тяжёлые. Сводки с фронта стали еще более скупыми. Было ясно, что мы отступаем. К лету немцы оттеснили нас к Волге, начались бои за Сталинград. Письма от папы приходили всё реже, было тревожно. Но всё же после победы под Москвой мы стали другими — мы не падали духом. Мы пересилим немцев, чего бы нам это ни стоило! Всю осень шли бои в Сталинграде, и вот 19 ноября мы услышали по радио — наши войска завершили окружение немцев, а 30-го января 1943 года командующий немецкой армии фельдмаршал Паулюс сдался в плен, вместе с ним в плену оказались тысячи немецких солдат. Это была долгожданная победа, кончились наконец оборонительные бои, мы перешли в наступление, теперь и правда «немцы драпают от нас», как ещё год назад пел Михаил Жаров. Мы в тылу торжествовали. Люди словно распрямили плечи. Мы теперь без страха с нетерпением ждали сводок с фронта. Володя обвел синим карандашом границу нашей территории, захваченной немцами, и булавками отмечал отбитые города, они находились все дальше и дальше к западу от зловещей синей линии. Скоро мы выгоним немцев из нашего дома и папа опять будет с нами!

Шел 1943 год. Мы с Майечкой учились в третьем классе, учёба шла легко, Тюмень перестала быть чужим городом. Зима в Сибири нам нравилась, небо было синее, безоблачное, звёзды ночью сверкали ярче, чем в Москве. Снег скрипел под валенками, морозы стояли лютые, но мы всё равно выходили погулять. У нас была тёплая одежда, вот только Майечка потеряла варежку и обморозила пальчик. Тогда мама сшила нам из папиного лётного шлема кожаные рукавички на меху, в них пальцам было даже жарко. Кстати, Володя тоже всю зиму ходил в лётнем шлеме, он его не завязывал под подбородком и выглядел очень лихо. Я отморозила кончик носа, и он много лет после этого краснел на морозе.

Старшеклассникам гулять было некогда, их все время привлекали к работам, и в учебное время, и летом. Они убирали цеха на заводах, помогали переносить раненых из санитарных поездов, вообще работали везде, где нужна была помощь. Летом Володя участвовал в перевозке библиотеки и показал нам огромную необыкновенно красивую книгу с золотым обрезом — «Путешествие наследника-цесаревича (будущего Николая Второго) в Японию». Так мы узнали ещё кое-что из истории России.

Однажды Володя пришел домой совершенно больной. Дело было летом. В Тюмень пришел поезд с жителями Ленинграда, его отбуксировали на боковую ветку, которая вела к заводу «Механик» в конце нашей улицы. Ребят послали помочь выгрузить ленинградцев из вагонов. Это были блокадники. Они были так истощены, что не могли двигаться. Кому-то помогали выйти, кого-то выносили на руках. Всех укладывали на насыпь, на теплую землю, а когда подогнали конные повозки, перевезли в госпитали. Их ещё можно было спасти. Детей среди них не было. Тогда в газетах о блокаде^[9] ничего не публиковали, и вот Володя и его товарищи увидели своими глазами, что перенесли жители блокадного Ленинграда.

Как и многие его одноклассники, Володя подал заявление в военкомат с просьбой направить его в военную школу. Ему дали направление в военно-морское училище, и он поехал в Омск, где это училище тогда находилось. Медкомиссию он не прошёл, у него оказалось очень плохое зрение, его признали непригодным к военной службе и отказали в зачислении.

Зимой (кажется, после Сталинграда) к нам прилетел папа. Он возглавлял группу лётчиков, которые перегоняли американские самолеты и совершили посадку в Тюмени. Стояла нелётная погода, и он пробыл у нас несколько дней. Папа проводил с нами все время, мы не ходили в школу, маму отпустили с работы, бабушка старалась приготовить что-то вкусное. Папа получил офицерский паёк^[10], это был большой кусок оленины и сколько-то пшеничной муки. Он попросил маму приготовить любимые им пельмени. Мама не хотела расходовать всю белую муку из папиного пайка и смешала её с ржаной, поэтому пельмени получились очень тёмные, но необыкновенно вкусные. Мы опять угостили наших хозяек, они не остались в долгу и принесли нам шанежки, исконное сибирское блюдо — ржаные ватрушки с мятой картошкой. На время пребывания папы нам даже подключили электричество, которое сразу же после его отъезда отключили.

Папа привез Володе красивую американскую лётную куртку на меху. Это было очень кстати, т. к. старая куртка стала ему совсем мала. Володе, как и всем нам, куртка очень нравилась, но немного погодя он признался маме, что стесняется надевать её в школу, уж очень она богатая, у других ребят ничего похожего нет. Мама с ним согласилась, но впоследствии в Москве, где эта куртка не казалась такой уж роскошной, он с удовольствием её носил, пока она не стала ему маловата и не перешла по наследству мне.

Эта куртка сослужила нам отличную службу. У нас был старый папин лётный комбинезон. Верх у него был из плотной хлопчатобумажной ткани, типа «чёртовой кожи», внутри — меховая подстёжка. Мама прекрасно шила, она была настоящая художница. Она сделала по американской куртке «патронку»^[11] и сшила из комбинезона точную копию этой куртки, с той лишь разницей, что не было молнии. Мама заменила молнию большими пуговицами, обработала прочными нитками петли, подшила мех, получилась, как сейчас сказали бы, настоящая «фирменная» вещь. В воскресенье мама понесла её на «толкучку». «Толкучка» — это большой рынок, где по выходным происходил обмен вещей (в основном носильных) на продукты, которые из соседних деревень привозили крестьяне. В нашем питании совсем не было жиров, и она твердо решила, что добудет нам масло, лучше сливочное, как крайний случай, — растительное. Что только не предлагали маме за куртку, но масла не было. Вдруг немолодой сибиряк сказал: «Слушай, молодка, принеси эту куртку в следующее воскресенье, я привезу тебе масло». Мама так и сделала. Этот крестьянин привез на следующую толкучку в холщовом мешке несколько колобков мороженого сливочного масла. Так в этом мешке и принесла мама домой это масло.

С толкучкой связана еще одна история, которая на нас, детей, произвела большое впечатление. Вообще мама ездила на толкучку часто, только там можно было добыть какие-то продукты, чтобы добавить что-то к нашему скудному рациону. Недаром она везла из Москвы свою швейную машинку. У нас были кое-какие клочочки материалов, какие-то платья, без которых, как она считала, можно было обойтись, и она по вечерам, при свете коптилки все время что-то мастерила, из её рук всегда выходило что-то очаровательное — то детское платьице, то женская блузка. Это выносилось на толкучку и менялось на какой-нибудь продукт — на ржаную муку или хотя бы на горсть крупы. Путь на толкучку был нелёгкий, надо было пересечь реку Туру́ — широкий глубоководный приток Оби. Железнодорожный мост охранялся, переезд по нему разрешался только по спецпропускам, через Туру людей перевозили на больших лодках, течение было сильное, но выбора не было, приходились идти на риск. Однажды на толкучке мама увидела женщину, которая принесла на обмен прекрасные кружевные салфетки. Никто у неё эти салфетки не брал. Женщина сказала маме, что она из Ленинграда, ей нечем накормить маленького ребёнка, салфетки — это все, что у неё есть. Мама привела эту женщину с собой и отдала ей пшеницу — всю, что у нас была. Бабушка была недовольна, но перечить не стала. В то голодное время поделиться продуктом (ведь салфетки нам были совсем ни к чему) — такой поступок дорогого стоил. Мама долго вспоминала эту отчаявшуюся женщину.

Надо сказать, что до приезда в Тюмень папа плохо себе представлял, как тяжело приходится маме, она никогда не жаловалась в письмах на наши трудности. Он улетел, электричество у нас тут же отключили, паёк мы доели. Вдруг нам пришло извещение, что на наш адрес пришла посылка, которая находится на вокзале. Мы не знали, о чем идет речь, мама взяла саночки, прихватила с собой Володю, и они пошли. Путь был неблизкий, на вокзал они пришли затемно. Показали свой квиток дежурной по вокзалу, она позвала какого-то деда, он проводил маму и Володю к пустому незапертому сараю, где в дальнем углу стоял большой ящик. Они поставили ящик на саночки, поздним вечером дошли до дома. Не без страха вскрыли ящик — невероятно, но в нём был прекрасный чистый рис, на дне лежал мешочек с урюком. Сейчас невозможно себе представить, что значил тогда этот рис. В нём было наше спасение.

Скоро пришло письмо от папы и всё объяснилось. Папа ожидал самолёты на границе, купил в кишлаке рис, сколотил из авиационной фанеры ящик, на аэродроме помогли отправить посылку железной дорогой, как говорится «на авось», а вдруг дойдёт и мы её получим? Продукты на железной дороге разворовывали, посылки пропадали, но, видимо, этот фанерный ящик не был похож на продовольственный, и его не тронули. А может быть, нам просто повезло.

29 апреля 1943 года нам с Майечкой исполнилось 10 лет, и мама решила, что следует отметить наш юбилей. Мы пригласили в гости нашего соседа Арика Гордона. Мы с ним дружили, хотя он был младше нас и учился классом ниже. Мама подала на стол праздничное блюдо — то ли блин, то ли омлет из американского яичного порошка,мы с ним быстро сообща расправились. Арик со своей мамой и тётей жил по соседству, в глубоком подвале, куда нужно было спускаться по крутой лестнице и где всегда было темно, т. к. окно было расположено под самым потолком. Его мама и тётя были очень славные, радовались нашей дружбе, потому что в классе его дразнили, обзывали «узе», такое в Тюмени было прозвище у евреев. Между тем его папа и старший брат воевали на фронте, и Арик очень ими гордился. Его тётя бежала от немцев от самой границы, дом её сгорел, все родные сгинули. Арик был москвич, мы вместе мечтали о Москве, любили разговаривать друг с другом, обменивались книгами. Я познакомилась с рассказами Шолома Алейхема, Арик увлёкся морскими рассказами Станюковича. Арик и его мама вернулись в Москву раньше нас, уже в середине лета. Он обещал прислать письмо, но писем не было. Через 6 лет, в 1949 году он нас нашёл, приехал к нам домой и наша дружба возобновилась.

В начале мая нам выделили землю — 10 соток, мы посадили картошку. Из экономии клубень разрезали на несколько частей, сажали в ямку глазком вверх, чтобы из одного клубня вырастить несколько кустов, как нас учил агроном. Потом ходили окучивать всходы, выпалывали сорняки. Всем нам эта работа очень нравилась, особенно бабушке, которая восхищалась плодородной сибирской землей.

У нас была ещё одна радость, которую нам доставила бабушка. Она откуда-то принесла цыплёнка и нам его вручила. Мама отгородила для цыплёнка уголок на кухне, и мы стали его кормить и убирать его жилище. Выросла прелестная чёрненькая курочка, которую мы назвали Задрипкой. Нам с Майечкой все время казалось, что бабушка кормит Задрипку слишком скудно, и мы незаметно залезали в мешочек с рисом и втихaря подкармливали нашу курочку. Мы очень боялись, что мама застукает нас за этим проступком, но вдруг выяснились, что она тоже потихоньку подкармливает Задрипку. Скоро Задрипка стала нести яйца, да не одно, а два в день, правда, они были очень маленькие и почти без скорлупы. Очень грустно нам было потом прощаться с Задрипкой.

Летом женсовет взялся за организацию пионерлагеря для детей фронтовиков. Под Тюменью находился военный палаточный городок, его на лето отдали под пионерлагерь. Поставили на довольствие, охватили, как тогда говорили, 360 детей от восьми до двенадцати лет (лагерь работал в три смены, по 120 ребят в каждой). Обслуживали лагерь жёны и вдовы фронтовиков, конечно на общественных началах^[12]. Профессионалов — поваров и воспитателей — среди них не было. Тем не менее всё получалось, помогали смекалка и желание работать.

В лагере нас подкормили, на обед варили суп из лапши, на завтрак иногда даже давали омлет — правда не на молоке, а на воде. Воинская часть выделяла нам продукты из своего скудного тылового довольствия. Каждый день нам в лагерь привозили на лошади хлеб, муку, яичный порошок. Старик-возчик ехал из города один, без всякой охраны, никаких нападений и вообще никаких попыток отнять эти редкие продукты не было.

Природа там была замечательная, кругом тайга, рядом протекал ручеёк, из него брали воду, в некоторых местах глубина была по пояс, можно было помыться и поплескаться. В лесу было невероятное количество ягод — крупной сладкой земляники, лесной малины, кисло-сладкой костяники. Утром и на заходе солнца мы выстраивались на линейку, на подъем и спуск флага. Остальное время проводили в лесу, хотя очень досаждали мошкара и крупные злые комары. Ну и что, зато мы все окрепли и поправились.

Брату Володе в 1943 году исполнилось 15 лет, он был участником трудового фронта, в лагере с нами не отдыхал. Радио у нас там не было, мы не могли следить за событиями на фронте так, как делали это дома, хотя мама бывала у нас почти каждый день и о главном всё же рассказывала. От мамы мы узнали о танковом сражении под Курском, об освобождении Орла и о салюте в Москве в честь этой победы. Среди пионеров были жители освобождённых городов, они ждали возвращения домой.

Лето подходило к концу, мы вернулись из лагеря. Пришла пора копать картошку, бабушку радовал богатый урожай, но воспользоваться им мы не успели. В самом конце августа в Тюмени сделал посадку самолёт, летевший на фронт, вёл самолёт папа. Он сказал, что забирает нас с собой, мы полетим с ним в посёлок Переборы под Рыбинском, там стоит его дивизия, а затем, когда будет оформлен пропуск, он отправит нас в Москву. Мы быстро собрались, погрузили наши вещи в повозку и стали прощаться с нашими хозяйками. Мама благодарила их за кров, за доброе отношение. Бабушка и старая хозяйка Анфиса Фёдоровна простились по-старинному — кланялись друг другу и целовались. Евгения Васильевна и мама плакали. Кто бы мог подумать тогда, что через много лет они вновь увидятся, и Евгения Васильевна будет, приезжая в Москву, останавливаться у нас дома на Новопесчаной улице?

Мы приехали на аэродром, поднялись в самолёт, папа сел за штурвал, начался наш полёт. Так мы расстались с Тюменью, где прожили почти два года.

Что я могу добавить, вспоминая эти два года в Тюмени? Это было тяжёлое военное время. Мы испытывали страх перед будущим, тосковали по папе, страдали от холода и недоедания, но нас в этом чужом городе приютили, не отказали в помощи. Я вспоминаю Тюмень и окружавших нас там людей с благодарностью.